А вдруг пушистый лисий хвост —
Он серебристо-черно-бур —
Преобразится в легкий мост
И я по нём перебегу
Домой, в Россию, в Петербург
И там останусь навсегда.
И что тогда?..
И. Одоевцева
Ирина Одоевцева глазами художника В.А. Милашевского
Гумилев познакомил её и с поэтом Георгием Ивановым: «Самый молодой член цеха и самый остроумный, его называют „общественное мнение“, он создает и губит репутации. Постарайтесь ему понравиться». Задание учителя Ирина выполнила на «отлично»: в 1921 году она становится женой Иванова, который ради этого даже развелся с первой женой. Свадьба состоялась через месяц после расстрела Гумилёва.
Мы прочли о смерти его.
Плакали горько другие.
Не сказала я ничего
И глаза мои были сухие.
А ночью пришел он ко мне
Из гроба и мира иного во сне,
В черном старом своем пиджаке,
С белой книгой в тонкой руке
И сказал мне: плакать не надо,
Хорошо, что не плакали вы.
В синем раю такая прохлада
И воздух легкий такой
И деревья шумят надо мной,
Как деревья Летнего Сада...
Скользит слеза из-под усталых век,
Звенят монеты на церковном блюде.
О чём бы ни молился человек,
Он непременно молится о чуде:
Чтоб дважды два вдруг оказалось пять
И розами вдруг расцвела солома,
Чтобы к себе домой прийти опять,
Хотя и нет ни «у себя», ни дома.
Чтоб из-под холмика с могильною травой
Ты вышел вдруг, весёлый и живой.
Ирина однажды написала о русских писателях-эмигрантах: «Более, чем хлеба, им не хватало любви читателя, и они задыхались в вольном воздухе чужих стран».
«Набираю номер, путаясь, спешу объяснить, кто я. И слышу в трубке картавый голос: „Я страшно рада. Приходите. В понедельник. Только я плохо слышу. Если не откроют — ключ у двери под половичком“.
В понедельник спешу по указанному адресу. Ключ, действительно, под половичком. Отпираю дверь, вхожу — лежит в постели женщина... В самом воздухе чувствуется непоправимое: старость, болезнь... Присаживаюсь, начинаю растерянно говорить что-то вроде: „Ирина Владимировна, я просто ваша читательница, приехала „во имя ваше“. До этого была в вашем доме, на Бассейной, 60. Прошла всеми вашими тропками. Вот ваша книга, у меня все друзья ее читают. Она у нас не напечатана, но будет, обязательно будет напечатана!“
Что тут с ней стало — трудно передать. Блеснули зазеленевшие глаза. Она приподнялась, всплеснула руками: „Боже мой, вы, наверное, ангел с неба. Дайте я до вас дотронусь. Если мне еще дышать на этой земле, то вы не представляете, что это для меня такое“».
1987 год. Ленинград. Встреча с Родиной. Фото: ТАСС
Вот когда к ней пришло настоящее признание на родине. Книгу раскупили мгновенно. По всем каналам телевидения, по всем программам радио прошли интервью с Ириной Владимировной. Состоялись авторские вечера — в Центральном Доме литераторов, в Центральном Доме актера, в Центральном Доме работников искусств, в Переделкине... К ней приходили, приезжали — поблагодарить, пожать руку, поклониться. «Боже мой, как подумаю, что меня читают сотни тысяч! — говорила она. — Боже мой, какое это счастье для писателя!»
«За три с половиной последних года ее жизни на родине у нее было всякое: успех и неприятности, выпады в прессе, порой жестокие и несправедливые, слава, нелепые старые счеты, сплетни, наконец, наш тяжелый быт. «Неужели нельзя купить хорошей ветчины?» — «У нас же революция, Ирина Владимировна». Одоевцева в ужасе: «Как, опять?»
Она была избалована, аристократически нежна и капризна и одновременно сильна и тверда духом. Ей не надо было молодиться или подлаживаться под молодых — она была абсолютно молода. С невероятным мужеством перенося тяжелый недуг, она умела выводить людей из состояния уныния, вселять в них уверенность, умела сама быть счастливой и всегда говорила: «Возраста не существует». Она была необычайно щедра и доброжелательна. Взыскательная к людям, умела всегда всем всё прощать. Она легко поддавалась влиянию и говорила, что Георгий Иванов называл ее «соглашателем». А в главном, высоком, была абсолютно непоколебима. Помню, как перед выходом книги «На берегах Невы» её уговаривали выбросить одно место — там, где про деньги, которые она увидала в ящике письменного стола Гумилева. Говорили, что если она этого не сделает, то навсегда останутся «баррикады» между нею и советским читателем, пугали даже «крайней мерой» — книга её может не выйти здесь. А она отвечала: «Уйду я, и уйдете вы, и может быть, дай нам Господь, не будет больше баррикад. А я, последний свидетель этих событий, не должна ни солгать, ни смолчать. Пусть литературоведы и прокуроры копаются в этом хоть целый век, я пишу только то, что видела собственными глазами и слышала собственными ушами».
