«Избранное» публикует (с сокращениями) интервью Булата Окуджавы, которое он дал журналу «Столица» в 1992 г. Удивительно, но многое в нём остаётся актуальным и по сей день.
<...>
— А вам сегодня каким видится ваше поколение?
— Мы — дети своего времени, и судить нас надо по его законам и меркам. Большинство из нас не было революционерами, не собиралось коммунистический режим уничтожать. Я, например, даже подумать не мог, что это возможно. Задача была очеловечить его. На сегодняшний взгляд она покажется мала, но давайте мыслить исторически. В те годы уже сама постановка такой задачи была поступком. Сегодня, когда мы получили возможность говорить, о чем хотим, молодым людям этого, видимо, не понять — подумаешь, что особенного. Но, к сожалению, и люди более зрелые недостаточно это понимают, а потому мало ценят произошедшие перемены. Когда я со всех сторон слышу, что ничего не изменилось, я поражаюсь. Да сам факт нашей с вами беседы — это уже признак перемен.
Я часто, например, вспоминаю, как лет тридцать назад на похоронах Николая Заболоцкого Борис Слуцкий произнес фразу: «Наша многострадальная советская литература понесла тяжелую утрату». Вы представить себе не можете, какой шок это вызвало у собравшихся — Боже! — осмелиться назвать нашу литературу «многострадальной»!
Но из таких, как кажется, малозначительных поступков и шагов складывался новый климат в обществе, впервые за многие годы люди учились самостоятельно мыслить. Мы же ведь всегда воспитывались этакими «удобными», бездумными.
Конечно, мы были разными, и уровень мышления был разный, и степень революционности. И все было — и равнодушие, и страх, и слепая вера, и цинизм. Но не это все определяло лицо поколения. Его определяла не очень, пускай, большая группа людей, которая совершала общественно значимые поступки. Ведь тогда появились Сахаров, Гинзбург, Буковский, тогда же Евтушенко написал «Наследников Сталина»... И я думаю, что, может быть, нелепо, спотыкаясь, ошибаясь, но все-таки именно эти люди создали ту, пока еще не очень благополучную свободу, которую мы имеем. <...>
— Создается впечатление, что в годы вашей юности общество было более монолитным и конфликт отцов и детей не был для него чем-то серьезным. Это так?
— Мы жили в искусственном обществе, где все регулировалось, и взаимоотношения между поколениями тоже. Утверждалась идея их единства, и подобного рода проблемы наружу не выплескивались, хотя внутри семей все кипело.
Взять наши споры с мамой, которая, несмотря на то, что девятнадцать лет провела в лагерях, оставалась убежденной большевичкой-ленинкой. Что ж, и я сам какое-то время считал, что это Сталин все испортил.
Когда начались чехословацкие события, я был совершенно убит, а мама, утешая меня, повторяла распространенные тогда пропагандистские лозунги, и переубедить я ее не мог. Потом я стал потихоньку давать ей Солженицына, другие книги, которые привозил из-за границы. Она их жадно читала, очень жадно. И я помню, как уже перед самой смертью, она, глядя куда-то мимо меня, крикнула: «Что же мы наделали!». Так что было противостояние возрастов и взглядов, но не принимало оно столь жесткие и уродливые формы, как сейчас. Но ничего, постепенно все войдет в свою колею. Слишком долго держали нас на привязи, и когда постромки оборвались, мы буквально взбесились.
— Выступая на страницах «Столицы», Юрий Карякин высказал мысль, что у вашего поколения осталась одна главная задача — создание художественной исповеди-покаяния.
— У меня такая потребность была всегда, правда, не столько покаяться, сколько высказаться о своей жизни, подвести ее итоги. Пишу автобиографический роман о родителях своих и о себе. И трудности у меня огромные — как показать своих родителей, людей, по-человечески очень честных и чистых, но объективно во всем этом принимавших участие. Я помню их бескорыстие и отвращение к вещам, но помню и рассказы о том, как в 23-м году совсем молоденький отец и моя мама направляются ЦК Грузии на учебу в Москву и в набитом до отказа поезде им предоставляют отдельные удобные места в полупустом вагоне... Кстати, недавно прочитал мемуары А. Лариной, жены Бухарина, и поразился такой детали. Она описывает поездку с какой-то родственницей на курорт в специальном вагоне. 21-й год, идет война, голод, разруха. Так вот, она вспоминает об этом абсолютно спокойно, то есть и сегодня без внутреннего осуждения к этому относясь. А сама прошла через лагеря. Вот как рассказать обо всех них, в ком сочетались, казалось бы, несовместимые вещи, как рассказать, не обливая их грязью, не карая, но стараясь понять? Я считаю, что именно мы должны это сделать, отдавать эту тему на откуп кому-то другому нельзя. Сейчас заканчиваю первую книгу о вполне благополучном моем детстве, взорванном 37-м годом.
— Булат Шалвович, что кажется вам самой страшной бедой нашей страны?
— То, что мы строили противоестественное, противоречащее всем законам природы и истории общество и сами того не понимали. Более того, до сих пор по-настоящему степень этой беды мы не осознали. Правда, мы весьма легко и многословно на эту тему рассуждаем, но я чувствую, что это, скорее, дань очередной моде, мы все еще не хотим глубоко разобраться в том, что с нами произошло, во что мы превратились.
Мы по-прежнему не умеем уважать человеческую личность, не умеем видеть в ней высшую ценность жизни, и пока все это не будет у нас в крови, ничего не изменится, психология большевизма будет и дальше губить нас и наших детей. К сожалению, она слишком сильна и разрушительна и необыкновенно живуча.
Страшно все это, страшно. Смотрите, как стерто в нас все индивидуальное, национальное. Мне кажется, что нет уже ни русских, в исконном понимании, ни грузин, ни армян, есть советские или, в лучшем случае, русско-советские, грузино-советские и т.д. люди. Конечно, кое-какие традиции, обряды, бытовые особенности, язык все же сохранились, но это чисто внешние признаки, национальная психология и самосознание извращены. Поэтому не очень серьезными и весьма искусственными кажутся все нынешние попытки их возрождения, которые предпринимаются так называемыми «патриотическими силами» разных национальностей. Здесь необходимо время и огромные усилия всего общества.
— Словом, целенаправленная политика государства, а мы почему-то от постановки этих проблем уходим.
— Именно. Вот мы все восхищаемся Японией. А почему она стала такой? Да потому, что прекратила вооружаться до зубов, и большая часть бюджета ее направлена на здравоохранение и образование. Выросло новое поколение здоровых, мыслящих, знающих, умеющих работать людей. А у нас в это время что происходило и до сих пор происходит? Мы все боимся на такое решиться. На нашей шее по-прежнему висят армия, ВПК. И мы спокойно к этому относимся, мы привыкли, хотя это означает, что не скоро, очень не скоро быть нам нормальной, здоровой нацией. Опять-таки все упирается в вопрос об отношении государства к человеку.
— В чем же выход?
— Мы сами должны приложить усилия к тому, чтобы выбраться из этой ситуации. Я думаю, что только наша собственная повседневная, кропотливая культурная работа может дать плоды. Та работа, которую незаметно, за гроши ведут учителя, библиотекари, другие представители истинной, а не псевдоинтеллигенции.
— Но они ведь тоже советские.
— Не все, не все. Я знаю людей, которые, несмотря ни на что, сумели сохранить в себе человеческое достоинство, благородство, ясное сознание, душевную стойкость. Их пока мало, очень мало, но в них наше спасение, на них все держится, их трудом сохраняется наша культура.
— Однако принято считать, что к исходу века она почти погибла.
— Если бы я последовал общеупотребительной схеме, то, наверное, тоже сказал бы, что она резко пала и почти угасла. Но я-то считаю, что она существует, просто мы сейчас ее недостойны и с ней несовместимы. Мы больны, мечемся в бреду, и, глядя на происходящее вокруг, мне даже не хочется рассуждать о состоянии культуры. Но мы к ней обязательно вернемся. Вернемся, и всплеснем руками, и ахнем, и погрузимся в нее. Это будет, обязательно будет, если выживем, конечно.
— А что, можем и не выжить?
— Выживем, выживем. У меня надежда на защитные механизмы, которые есть в любом человеке и в любом обществе. По-моему, потихоньку они начинают срабатывать.
Александр Николаев
Из:
Журнал «Столица», номер 24 за 1992 год
