Обезоруживающе искренний и очень смешной отрывок из книги Лоры Белоиван «Чемоданный роман» — мечта простой девушки о кладбище, бандитах и прогулке с арбузом по берегу моря.
Лору Белоиван хорошо знают пользователи ЖЖ времён его расцвета в России. Такие посты, как, например «Лора, а как в тундре с туалетом?» поистине эпичны и даже при повторном чтении вызывают приступы смеха.
Лора живёт в посёлке Тавричанка Надеждинского района Приморского края и спасает оставшихся без родителей маленьких тюленят. Популяции тюленей ничего не угрожает, но шансов выжить без посторонней помощи у тюленят нет совсем, так что единственный мотив спасающих их людей «А почему бы и нет? Мучительной смертью меньше — лучше, чем мучительной смертью больше». У Лоры есть магазин авторских принтов, где можно купить её картину, напечатанную на холсте или бумаге. Холст автор обещает заботливо упаковать в канализационную трубу, а 20% от выручки — отдать тюленям.
Наконец, Лора Белоиван — один из талантливейших современных прозаиков. «Чемоданный роман» был издан в 2012 году и в бумажном виде найти его уже трудно, но если найдёте — не сомневайтесь, роман займёт своё место на полке. Лора очень точно передала «любовь-ненависть» не «за», а «вопреки» к «городу моей мечты из него свалить», характерную для большинства обитателей российской глубинки.
С удовольствием публикуем отрывок из «Чемоданного романа».
«Яичница из трёх яиц», Лора Белоиван,
Магазин авторских принтов
«...Венечка Ерофеев жаловался, что не умеет кривить морду справа налево. Не знаю, значит ли это, что я пойду дальше Венечки, если про свою морду выяснила то же самое еще в девятом классе. Если да, то хорошо, а то летать-то — одно дело, а ты вот попробуй морду влево скриви. В первый же день я больно ударилась ею о фонарный столб, так что временно не могла кривить ни в одну сторону.
Нет, я все наврала.
В тот день, когда я научилась летать, была обычная для города В. мерзкая погода. Хлестал горизонтальный дождь, рванина грязных облаков мчалась из Суйфэньхэ на Хоккайдо, ветер выворачивал наизнанку зонты, задирал плащи и платья дам, вокруг пешеходов падали деревья, рушились дома и летали мокрые собаки, и вот им-то, собакам, было по-настоящему на все наплевать: они совершенно не сопротивлялись обстоятельствам, и обстоятельства были к ним вполне гуманны. А о том, что сверху все гораздо лучше видно, и говорить не приходится.
Я посмотрела на собак, потом на людей с вывернутыми зонтами и лицами, потом опять на собак, а потом расправила руки и неожиданно легко взлетела над крышами Адмиралfucking-street, даже не обратив внимания на то, что из моих карманов высыпается последняя мелочь и розовая зажигалка Сricket. Лавируя меж проводов высоковольтных линий электропередачи, я заплакала от радости полета, и слезы вымыли из моего левого глаза линзу.
А потом я набрала высоту и сделала первый разворот над историческим центром города В. Города моей мечты из него свалить.
Быстро выяснилось, что руки совсем необязательно отклячивать назад, как это делают многие птицы. Чтобы легко маневрировать, достаточно просто распрямить и напрячь кисти.
Итак, в городе В. было плюс 10 со штормовым ветром. Продавщица в гастрономе сказала: «Все, лета не будет». «Почему это?» «Потому что мыши в магазин повалили,— объяснила она, — толпами. Толпами». Ужаснувшись, я забыла взять сдачу и купленную пачку сигарет. Вернулась с полдороги за деньгами и сигаретами и домой в итоге добралась совершенно мокрая и продрогшая — в городе В. зонты невозможны так же, как панамы на станции Кренкеля. «Дулю вам, продавщица, — думала я, — лето не просто будет: оно не кончится. Во всяком случае, пока здесь я».
Крен на левое крыло, мигает левый поворотник, под хвостом Зуб мудрости — высотка краевой администрации. Говорят, здание стоит как раз над тектоническим разломом — случись что, провалится прямо в ад, где уже много таких зданий, ведь черти сами ничего не строят, а пользуются готовеньким; мало того, гораздо ближе, чем ад, под фундаментом Зуба мудрости расположено подземное сточное озеро, Историческая канализация города В., тонны выдержанного временем дерьма, не успевшего, впрочем, превратиться в полезное ископаемое.<...>
Чаще всего мы гуляем пешком. Я люблю море, а Банцен не любит, поэтому мы ходим вдоль, не залезая внутрь. Эти хождения тоже входят в программу. Вдоль моря валяется много интересных вещей: дохлая морская капуста и бутылки с записками или без. Банцен все это нюхает и делает выводы. Иногда нам встречаются разные друзья со своими друзьями. Чем крупнее друг, тем меньше вероятность, что я подружусь с его другом. Банцен придерживался той точки зрения, что всех крупных друзей надо истребить, чтобы остаться единственным в мире крупным другом. Это тот самый вопрос, в котором мы с ним немного расходимся во взглядах. И хотя Банцен не трогает женских собак, а трогает только мужских, я на всякий случай опасаюсь за любых. Поэтому моими любимыми были ночные высерки, когда все суки попрятались в окнах отдельных квартир. Банцен не менее охотно, чем в день, выводит меня в ночь, а потом ест овсянку. От классического пориджа моя овсянка отличается тем, что готовлю я её с огромной любовью, вбивая в кашу два сваренных всмятку яйца и толстую каплю рыбьего жира. Каша пахнет так вкусно, что мне немного завидно, но я не посягаю, потому что все лучшее — тому, кто считает меня лучшим другом, два раза в день выводит на высерки, учит угадывать мысли с полувзгляда и любит жизнь просто за то, что в ней есть я.
А у меня, кроме Банцена и предотъездных забот, есть крылья, хвост и до черта всякой фигни, с которой жаль расставаться.
Вот, к примеру, я совершенно не понимаю, как расстанусь с одной своей мечтой, но взять с собой в Мск ее не смогу, потому что мечта привязана к здешнему кладбищу на 14-м километре.
Выглядит она так. Вечером иду я через кладбище на 14-м и вижу подъезжающую машину, а из машины выходят три мужчины в пиджаках и с чемоданом. Меня они пока не замечают, а я сильно опасаюсь, спрыгиваю в незаполненную покойником яму и затаиваюсь на дне. По глинистым стенам сочится вода, на дне обрывки травы и газета, в которую уже что-то заворачивали, по бокам — белые корни, похожие на остатки человеческих останков, а я сижу и слышу, как эти, в пиджаках, проходят совсем близко, останавливаются в трех шагах и начинают шурудить. Я слышу фразу: «Помоги, бл..., тяжелая» — и звук металла о металл. Мне очень страшно, мне страшно прямо до обморока, потому что если они меня обнаружат, то, конечно, мне пи...ц. И в могиле сидеть мне тоже неприятно, но что поделаешь — такая у меня мечта.
А потом я снова слышу металл о металл, и они уходят. Так быстро, что я даже не успеваю с ужасом представить, как кто-нибудь из них останавливается и ссыт в могилу, где я сижу. Потом звук двигателя — негромко, хорошая машина какая-то, но ни в одном сеансе своей мечты я не успеваю опознать модель, знаю только, что машина тихая и темная. Они уезжают, а я еще сижу в могиле сколько-то времени, потом выбираюсь наружу — вся в глине, но, слава богу, не обоссанная, и сразу иду к той оградке, где они шурудили. А уже совсем темно, я толком ни хрена не вижу, и эта штука, правда, тяжелая, но я надуваюсь так, что чуть не лопаюсь, и делаю-таки металлом о металл, и штука сдвигается, а под ней обнаруживается чемодан. Я его, конечно, тут же открываю и нащупываю два пистолета — они сверху; а дальше — деньги в пачках. Целый чемодан денег; очень хорошо.
А потом я прусь с этим чемоданом вниз к трассе, и два раза падаю, потому что скользко — не знаю точно, дождь, что ли, прошел до этого. И понимаю, что с чемоданом я привлеку внимание и вызову подозрения, поэтому залезаю в кювет и начинаю распихивать пачки в трусы, под майку, и в куртке еще у меня такие карманы — если вдруг понадобится когда лететь через кладбище вечером, обязательно полечу в этой куртке — очень вместительные карманы. Денег в них влезло много, но не влезло тоже много. Как их бросить. Но тут, слава богу, я нахожу в канаве расколотый арбуз, и выгребаю из него мякоть, и набиваю полый остов деньгами, но еще две пачки в руке, я не знаю уже, куда их деть, так и иду, с арбузом и двумя пачками денег в руках. А чемодан с пистолетами остался в кювете, потому что пистолеты мне не нужны, а чемодан, хоть и прекрасен он во всех отношениях, но как я понесу его — он такой приметный; нельзя.
Домой прихожу к утру, ведь я иду пешком по берегу моря, а не по шоссе, потому что баба, бредущая ночью с арбузом по федеральной трассе — это просто кошмар какой сюр; хотя, конечно, баба, бредущая ночью с арбузом вдоль моря — тоже не слишком реалистично, но выбор у меня небольшой, ведь тачку поймать я не могу, меня же запомнят, с арбузом, растопыренными карманами и двумя пачками хороших денег в руке. Но я всегда благополучно прихожу домой и начинаю считать, на сколько ограбила бандитов, прямо в коридоре вытаскиваю из трусов и из-под майки пачки, потом из карманов куртки, потом сажусь на пол, и тут моя мечта всякий раз покидает меня, потому что я до сих пор не смогла решить, сколько денег мне надо, чтобы перестать о них думать, и соответствует ли это количество объему задрипанного чемодана с доисторическими медными углами, который я, обменяв в канаве на расколотый арбуз, бросила валяться у кладбищенской ограды на 14-м километре, хотя, кажется, все это происходит в районе остановки «Перевал»: кладбище долго тянется вдоль трассы, и я иногда боюсь, что не смогу найти то место, где мне чуть не нассали на голову, но где мне опять, как обычно, невероятно повезло. <...>
Лора Белоиван. «Чемоданный роман», отрывок
